Год - на всю жизнь[повести] - Каушут Шамыев

— Ладно, ладно, я пошутил, — поспешил я. — А кем бы ты хотел быть?

Но ответа не последовало. Мальчик разогнул спину, высвободил спрятанную в пиджак руку.

"А он действительно артист! — подумал я. — Это надо же, так тонко и так быстро изобразить попрошайку. Вмиг взял да превратился в уродца. И о Карагырнак, кажется, он говорил, подражая кому-то. Ну, Аширов, я вижу, ты замо́к с секретом. И к тебе особый подход нужен. Ну да я не спешу, а ты покажи себя".

* * *

Было понятно, что характер и поведение Нура могли оставлять желать лучшего. Круглый сирота, скитался по Каракумам и чужим людям, впитав в себя, видно, много такого, что и годами упорной работы не сразу в нем вытравить. Но подкупала его искренность, душевная щедрость, которыми он делился, не требуя ничего взамен. Улыбающийся, фантазирующий, он храбро шел на всякую трудность, не боясь бед и наказания. Но и хитрости в нем было достаточно. Правда, она была не злобной, а скорее озорной, показной.

Что делать, такова участь педагога детского дома. Получает ребенка из семьи, где родители лишены прав, и должен приложить все усилия, чтобы воспитать его настоящим человеком.

Несомненно, Аширов способный малый. Именно вот из таких вырастают толковые специалисты. Но и учителя для таких нужны, наверное, не такие, как я, а, может быть, такие, как Макаренко.

Однажды я вошел в корпус, чтобы посмотреть, как мои ребята готовятся к занятиям. Все было нормально: кто читал, кто писал, кто заучивал стихи. В одной из комнат девочки занимались рукоделием: вышивали национальные узоры на платьях.

А вот и комната, в которой жил Нур. Он что-то писал, лежа на кровати.

— Нур, — заметил я, — надо бы сесть за стол!

Он резко обернулся.

— Извините, учитель, но я иногда люблю так писать.

— Смотри, береги глаза. А чем занимаешься? Готовишься к урокам или так что?

Аширов растерялся. Бросил взгляд на меня, на свои записи и покраснел.

— Хорошо, пиши, не буду мешать.

И я хотел уже выйти из комнаты, мальчик остановил меня:

— Учитель, не уроки делаю, а пишу дневник.

— Правильно делаешь, это никогда не помешает. Пройдет время, а записи останутся.

Если говорить честно, мне очень хотелось заглянуть в дневник, но я понимал, что просить об этом нельзя.

— Многие большие писатели вели дневники. Ну, будь здоров, — попрощался я и переступил порог комнаты.

— Байрам Чарыевич!

Я оглянулся. В дверях стоял Нур.

— Учитель, — снова позвал он, — если хотите, посмотрите мой дневник.

Было видно, что это решение далось Нуру не сразу, во всяком случае, оно пришло не сегодня, не сейчас.

Я обрадовался, тронутый доверием мальчика, но и не спешил согласиться с его простодушным предложением.

Нур вроде понял мои сомнения, сказал просто и доверительно:

— Байрам Чарыевич, вы же писатель, вы все поймете правильно. Да и секретного здесь ничего нет. Прочитайте, я вас прошу.

Глаза Аширова были наполнены такой искренностью, таким призывом выполнить его просьбу, что я решился и взял дневник в руки. Он оказался увесистым. Страницы были старательно исписаны с двух сторон. Нур писал красиво, разборчиво, словно писарь военкомата. Но странное дело, в середине тетради я увидел два рубля. Как бы не замечая денег, я перевернул лист, второй, третий.

— Байрам Чарыевич, — вдруг донеслось до меня, — если хотите, прочтите все это дома.

— Спасибо, я так и сделаю.

* * *

А дома, переодевшись, вымыв руки, я тут же принялся читать написанное Ашировым. И с первых слов дневника во мне стали нарастать напряжение, непонятное беспокойство.

"По разговорам людей я знал, что мой папа получал небольшую зарплату, — писал Нур. — Мама шила, вышивала, ткала ковры. Папа иногда брал чемодан и куда-то уезжал. Как-то я попытался приподнять этот чемодан, но он оказался очень тяжелым. За обедом мама сказала отцу: "Смотри, как бы тебя не прихватили с этим… Кривого забрали, скоро суд". После обеда отец и мать снова говорили о том чемодане, но теперь очень тихо.

Однажды я пошел в школу в пиджаке, который мне подарил папа. Меня обступили ребята, спрашивали про обнову и разглядывали ее.

"Ты где ее взял?" — спросил Кутлы́, один языкастый хулиган.

"Я не вор, чтобы брать", — ответил я.

"Ты-то нет, а отец твой — первый спекулянт, это всем известно!" — крикнул Кутлы.

Я подбежал к нему, вцепился, и мы упали на землю.

Как-то, вернувшись из школы, я увидел, что милиционеры посадили в машину маму и увезли. Сестричка плакала. Ночевали мы у соседей. А потом пришел какой-то человек, и нас привезли в детдом. Об отце я так ничего и не знаю. О нем очень тоскую, а иногда и плачу… Папа! Где ты, дорогой мой, любимый папочка! Как я хочу увидеть тебя. Как я хочу поговорить с тобой и услышать твой и мамин голос. Я очень соскучился. Прошу тебя, ну, хоть приснись во сне…"

Дальше читать я не мог: слезы душили меня, и самому очень хотелось увидеть своего отца, поговорить с ним, посоветоваться. Джигит не должен плакать, слышал я с самого детства, но сейчас не выдержал и заплакал.

Мне было стыдно перед самим собой, но что делать, учитель я, джигит, но ведь тоже человек.

— Ты что, сынок? — спросила мама, заглянувшая ко мне в комнату.

— Ничего. Что-то затылок сдавило. Давление, наверное.

— Это нервы. Попей зеленого чая, пройдет.

— А что делал в таком случае отец?

— Всегда был очень добр с ребятами, помня, что они сироты. И ты не забывай об этом.

— Я о давлении, мама.

— И я о том же. Я сейчас принесу чаю.

* * *

Поужинав, я решил съездить к Адаму Гуловичу. Старый учитель принял меня, как всегда, радостно. Глаза его смотрели ласково, худые руки взволнованно то застегивали, то расстегивали пуговицу на рубашке.

Я рассказал ему о дневнике Нура Аширова. Хозяин дома потер затылок, надвинул на нос очки и долго рассматривал меня, думая о чем-то своем.

— Нету и не было у него никакого дома. Отца и мать он не знает, — сказал он вдруг, словно обрезал.

— Как так, но ведь он пишет, что отец подарил ему костюм.

— Разве ты не знаешь, что Аширов родился в колонии? — спросил старик, испытующе посматривая на меня.

— Как это, в колонии?

— Все, что он пишет в дневнике — это плод его фантазии. Ему очень хочется быть похожим на всех. Вот и выдает желаемое за действительное. Отец и мать его, действительно, сидят, но не только за спекуляцию.

Адам Гулович